То ли салют, то ли танки

Опубликовано 20.03.2015

Что такое демократия, в Камерном драматическом театре пытались разобраться в минувшие выходные

 

На афише Иосиф Бродский, но рифмы ни одной. На сцене единственный предмет, но актёрам не протолкнуться. На премьере костромичи, но не они первые зрители. «Демократия!», случившаяся в Камерном драматическом театре под руководством Бориса Голодницкого в минувший уик-энд, чего ни коснись, оказалась спектаклем-неожиданностью. И, если честно, корреспондент «СП-ДО» Дарья ШАНИНА от режиссёрской новинки Станислава Голодницкого другого именно что – не ожидала. Как-никак «политический» дебют.

Бог знает сколько недостатков своей камерной площадки Голодницкие, все втроём, сумели превратить в одну прелесть: здесь – без недомолвок. Всегда в лоб, всегда напрямик, всегда по полочкам. Если несгибаемая нелегалка Бориса Голодницкого единственный раз сдаётся: «Люблю!», значит, раз – и до гроба. Если брошенная Наталья Фёдоровна у Ольги Голодницкой ещё кидается к хлопнувшей двери, значит, и простит, и поймёт, и примет. Если у Станислава Голодницкого ультрафиолет вмиг «пожирается» чернотой, значит, всё. Не спасут ни собственная воля, ни женские слёзы, ни дорогущие клиники. Четыре ряда зрителей дружно хоронят большую семью одного наркомана.

 

Бродский без недомолвок – невозможно в принципе. Пусть в кои-то веки всё слишком прозаично («Демократию!» культовый поэт написал в двух актах и без единой рифмы), но даже здесь, в жёстких объятиях драматургии, отказывать себе в лирической вседозволенности Иосиф Александрович не собирается. Свою привольную двухактовку Бродский, как декоратор-фантазёр, размалёвывает полуобразами (за здешними государственными деятелями даже реплики строго не закреплены – говорит кто угодно), выписывает полусловами, простраивает из сюжетных полулиний.
Места действия нет, есть запутывающие – вроде Европа, а вроде Союз, не то столица, не то какой городишко – указания на него. Нет времени действия, ясно только, что тоталитаризм вот-вот подвинет демократия. Да и самого действия, в общем, тоже немного: о демократии услышали, за демократию проголосовали, демократию начали воплощать в жизнь. И только медленно, тяжело, буквально вброд пробираясь через Бродского, реально уяснить: эта самая «власть народа» для народа оборачивается памятником жертвам истории на месте роддома (вместо людей с будущим теперь покойники из прошлого – ехиднее вряд ли придумаешь). Для власти всё, кажется, ещё гораздо хуже: она, конечно, по-прежнему жива. Вот только на человеческую теперь похожа мало.

 

Первый в своей постановщической биографии «политический» спектакль (до этого больше социальные были) Станислав Голодницкий, при всём уважении к Бродскому, делает авторским: из двух оригинальных актов отбирает только первый, да и тот с неимоверными купюрами. И на оставшемся от первоисточника текстовом клочке воздвигает собственную режиссёрскую махину. По сути, психологическую драму, где в холодном поту пять власть предержащих (Станислав Голодницкий, Дмитрий Пивоваров, Роман Штин, Виктория Маркина и Мария Спасёнова), как библейского апокалипсиса, ждут наступления нового, демократического, режима. И только четыре ряда зрителей с самого начала знают, чего эти пятеро в конце концов дождутся.
Бродского без недомолвок, пускай кажется невозможным, Голодницкому-младшему всё-таки удаётся сотворить: всё, что не договаривает текст пьесы, договаривает придуманный постановщиком персонаж – главный герой, генсек-президент Базиль Модестович, в старости. Вылезающий из густо поржавевшей, по-стариковски скрипящей, полуразваленной легковушки (сценография Бориса Голодницкого) прямо в первой сцене, он (Сергей Деревцов), седой, всклокоченный и мятый, тоже кажется древностью. Динозавром. Ископаемым.
И даже тщательный утренний туалет бессилен: ископаемое неловко бреется, натягивает смешной зелёный пиджачок, протирает и надевает очёчки... И вдруг, подобрав с безжизненной земли какой-то изжёванный газетный клочок, читает – про нас: «Между поколениями существует прозрачная стена, железный занавес иронии, если угодно, видимая насквозь завеса, не пропускающая почти никакой опыт...». Таких выползов-чтений, адресных воззваний к публике, за два часа будет ещё несколько – и в этих нескольких словах (между прочим, тоже принадлежащих Бродскому) персонаж Сергея Деревцова, одряхлевший и помудревший главный герой, выскажет всю мораль спектакля. Чтобы уж наверняка – в лоб, напрямик, по полочкам.                     
Остальные просто разыграют то прошлое, которое старика Базиля Модестовича привело именно к такой философии. Проиллюстрируют предысторию трагедии некогда большого политика. Вот он, молодой генсек Базиль Модестович (Станислав Голодницкий), в стильном пиджачке и узких брючках, справляет с избранными министрами собственный день рождения.

 

Всё может, потому что всё позволено: противно каркает что-то по-немецки в лицо министру финансов Густаву Адольфовичу (прилизанный, с усиками-щёточкой, Роман Штин здесь сущий Гитлер), заставляет его же, неуклюжего и пугливого, вскарабкиваться на крышу ржавого авто. Очаровательную Цецилию (Виктория Маркина), министра культуры, сладострастно поддразнивает: «Культу-у-ура». Даже голову в дверь машины засовывает шутки ради – чтобы, как стая гончих, кабинет министров помчался искать в лесу пилу для спасения дорогого генсека. Тоталитарничает, в общем. Человеческим материалом распоряжается, как мясными тушами.
Их всех – и мясника, и туши – меняет внезапное: «Демократия!». Товарищ генсек превращается в «господина президента», жалкие министры остаются всего лишь жалкими министрами, но теперь Базиль Модестович со своими гончими в одной стае. По-собачьи дрожит, чуть ли не виляет от страха хвостиком – и сквозь дрожь, на срывающемся дыхании выдавливает из себя программу будущего, демократическую программу. А после министры будут вертеть его, перекручивать и подбрасывать, собирать и разбирать на части, как податливую марионетку. И умываться водой, предназначенной для него, и пить его водку. И даже в несущийся бог знает куда ржавый автомобиль сядут самостоятельно. И на петлю господину президенту хладнокровно укажут.
Это не противостояние свиты и короля – это их полное слияние. Прячущееся за сложными интеллектуальными диалогами абсолютное растворение главного среди второстепенных. Линию своего Базиля Модестовича Станислав Голодницкий закручивает в мёртвую петлю – и эта петля в финале буквально оказывается у него на шее. А чем, кроме механизма, превращающего короля в ничто, оказывается демократия, так и не знает никто. Над головой Базиля Модестовича, оказывающегося в петле, что-то громко и жутко бухает. Министры думают: салют. Президент уверен: танки.

• < Назад
• Вперёд >